Лидер «настоящего московского ансамбля» рассказал о том, как писал песни для Лещенко, Хиля и Толкуновой, о кармических близнецах Роберте Смите и Малькольме Макларене и о нелюбимой Москве.

– «Наше Радио» новые песни «Мегаполиса» крутит?

– Я, вообще, не в курсе, что там происходит. У меня концепция «крестьянских детей». С одной стороны, я очень спокоен за материал, с другой – лет уже много, чтобы сильно беспокоиться о собственных песнях. А в крестьянских семьях было так: двенадцать детишек Бог дал – кто-то помер, кто-то выжил... ну и слава Богу. Мне ясно, что эти песни будут услышаны теми, кто их захочет услышать. А тем, кто не захочет, нет никакого смысла навязывать.

– Да и способа нет.

– По большом счету – да. У нас забег на длинную дистанцию. Например, песня «Где цветы», которую мы записали с Машей Макаровой в 1999-м, догоняла своего слушателя последние десять лет. Сейчас это наш самый популярный по скачиваемости клип. Нас совершенно не волнует, будут ли песню «Супертанго» слушать завтра, послезавтра или через десять лет.

– Мне всегда было интересно знать, откуда взялся слоган ««Мегаполис» – настоящий московский ансамбль». Кто его придумал?

– Это придумал я – кажется, в 1991-м или 1992 году, когда слово «ансамбль» было страшно ругательным.

Я вот вспоминаю прошлое и думаю: какие же мы все-таки мерзавцы! С одной стороны, нам очень нравилось нравиться. И мы себя ни в чем не ограничивали. С другой стороны, мы изо всех сил уворачивались от народной любви. Вот только человек захочет полюбить нас – р-р-раз, а нас уже там нет! Вместо нас дядька в шапке; или бог знает какая песня; или непонятный ансамбль на сцене, криво играющий восьмичастную композицию без припевов, и так далее. Типичное поведение девушек-динамщиц. Так что наша судьба полностью наша заслуга (смеется).

Уворачивались, чтобы нас никто не поймал и не поцеловал, и счастливо увернулись. Никто же не знает, в чем счастье! Я себя не чувствую несчастливым человеком из-за того, что в моей судьбе не было стадионов «Кубань», «Урожай», «Динамо» и «ЦСКА!, забитых под завязку.

Вспомнить слово «ансамбль» было тогда все равно что вспомнить о кремлевском соловье Льве Лещенко! А мы вспомнили – мы записали песню «Там» в стиле Wire на стихи Бродского. Никто ничего не понимал. Вообще! «Настоящий московский» – это такая же уловка, дурная присказка. Я тогда так и говорил: «настоящий московский» – потому что не «игрушечный» и потому что не «ленинградский» (смеется).

– Мне казалось, что песни «Мегаполиса» – это песни человека, который живет не в конкретном городе и даже не в стране, а скорее в себе.

– Поначалу в наших песнях Москва строго присутствовала. Мы стали отлипать от города в 1993 году на альбоме «Мегаполис», который с немцами писали. А на следующем – «Гроза в деревне» – мы поднялись над землей, как нам показалось, на достаточное расстояние, чтобы не видеть ни машин, ни домов, ни людей. С высоты птичьего полета.

– Ты же коренной москвич?

– Да. Родился в Перово... Вот ты смеешься, а Перово могло бы быть центральным районом города Москвы. Рублевка бы курила!

Была у нас царица, и был у нее фаворит, которому она подарила деревню Перово. А сама жила в царском дворце в Измайлово. От дворца до деревни прорубили просеку, и Растрелли построил на полпути деревянный дворец для их свиданий. Они тайно венчались в деревеньке Перово, на улице Сергея Лазо (тогда она так, естественно, не называлась). Представляешь? Если бы фаворит не набедокурил, то деревянный дворец Растрелли не разобрали бы по досточкам, а деревня Перово бы не выращивала капусту и огурцы.

– Два года назад, когда я делал с тобой интервью по поводу выхода романа «Юбка», ты говорил о том, что у тебя есть замысел второй книги. Место действия – Москва, 1962 год.

– Я чуть-чуть продвинулся. Осенью – наверное, не этой, а следующей – я допишу текст. Сейчас собираю материал, читаю мемуары и архивную литературу, встречаюсь с людьми. У меня было несколько сюжетов, один из них про Москву 62-го. Потом в одно мгновение у меня сюжеты впрыгнули в один, сцепились друг с дружкой, и все встало на свои места. Книга будет в моем ключе: «что легко могло бы быть, но не произошло».

– В любимом жанре «а если бы…».

– Очень справедливый и жизненный жанр. Я прочитал «Черного лебедя» Нассима Талеба, где он по косточкам раскладывает, почему то, что мы восторгаемся одними именами, – это дело случая, и, повернись история чуть иначе, мы восторгались и восхищались бы другими. И вообще говорили бы с тобой на другом языке – например, на чистом итальянском (смеется)...

– Где-нибудь в центре Перово. Так почему же все-таки 1962-й? Ты родился в 1961-м.

– Я сначала ткнул пальцем в небо. Оказалось, что это крайне интересное время для страны и для мира. Куда ни повернись, 1962 год просто мельтешит перед глазами событиями. И у меня в книге соединяются самые разные имена и удивительные вещи, которые и не должны были встретиться на одних страницах. Я ткнул пальцем в небо, а попал в солнечное сплетение. Для нашей страны короткий период с 1959-го по 1963-й стал мощнейшим изломом, который весьма хорошо изучен, но до конца не понят.

– А позже были такие периоды?

– Ну конечно, какой-нибудь 1990-й или 1991-й.

– Меня сейчас очень занимает тема цикличности истории и повторений сюжетов в судьбах. Я ее недавно с Эдуардом Хилем обсуждал. Он верит в одиннадцатилетние периоды в своей жизни.

– Так и у меня так же – 1977-й, 1988-й, 1999-й, и теперь получается...

– 2010-й.

– (Смеется.) Ну вот! Мне трудно сказать, что то, что сейчас со мной происходит, не веха в моей жизни. По всему – веха. Даже организм по-другому работает.

– А что было в 1977-м?

– В 1977-м я впервые встал на сцену. В 1988-м – ушел из большой связи и стал профессиональным музыкантом. «8.8.88» – так записано в моей трудовой книжке. Одни восьмерки – одна бесконечность. В 1999-м я открыл «Снегири» и началась моя продюсерская карьера.

Скляр говорил мне другое, что это семилетки в жизни мужчины (а у женщин то ли шестилетки, то ли восьмилетки, уже не помню)… Он мне говорил, когда сорок девять разменял: присмотрись, мол, и у тебя начнется. И началось...

– Я недавно пересматривал старые телезаписи и клипы «Мегаполиса», а у тебя там прическа, как у Роберта Смита из The Cure. Это был осознанный жест или случайное совпадение?

– Случайное, конечно… А еще недавно посмотрел после смерти Макларена клип «Paris» – до этого только в аудио слышал. Смотрю – и прическа, как у меня, и вообще на меня чем-то смахивает. Чистая случайность... и неслучайность тоже. Как тебе сказать, Смит – это какая-то параллельная судьба. Я помню, в 1989 году я остался один, весь «Мегаполис» меня покинул. Я сидел на старой базе на Киевской и писал новые песни – «Осень-86», «Встреча». От безнадежности и абсолютной бесперспективности они были настоящие. Я не очень умею играть на гитаре... Профессиональные гитаристы играют «в позиции» – рукой не двигают, только пальцами перебирают, и все. Дилетантская игра – когда человек, чтобы взять соседние ноты, «возит» рукой по всему грифу и струнам. Вот и я, сочиняя песни, чего-то возил по струнам, возил... А потом мне кто-то в это же время подкинул «Disintegration» – и я, смотрю, оказывается, у меня есть друзья из Англии, которые тоже возят по струнам, и до неприличия! У меня в песне «Встреча» обыгрываются красивые ми мажоры, обертона на струнах. «Pictures of You» – всё примерно то же самое, причем развозится минут на пять, и так красиво все записано. Думаю, ну ладно, что же теперь делать? Не заканчивать же на этом свою карьеру. Видимо, кармический близнец.

– Мне кажется, и с Маклареном можно провести параллели. Ты ведь тоже склонен к созданию мифов в... э-э-э... поп-культуре.

– О да (смеется), я очень к этому склонен. Мифы делают нашу жизнь прекрасней. Человек верит мифу, отдается ему и чувствует себя прекрасней во всем: делает ли он физические упражнения, соблюдает ли диету, слушает ли какую-то музыку или ухаживает за кем-то... А красоты-то вокруг навалом, просто люди ее не замечают, слишком заняты. А миф, он как волшебная решетка – подносишь к чему-нибудь, и сразу понято, что в шифровке написано: прекрасный текст. «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом...» И нельзя сказать, что это неправда, – это просто отделение одного от другого.

К разговору о мифах, цикличности и Эдуарде Хиле расскажу одну историю. 1991 год. Мы задумываем наш третий альбом «Пестрые ветерочки»: постполитика, постминор, многие песни написаны сербским поэтом-гением Васко Попо. И я понимаю, что мне почему-то не хочется петь песни самому, не получается. Пусть поет старая гвардия. Я не могу прочесть совок как «Лукоморье», а голос эпохи, Лев Валерианович Лещенко, сможет! Делаю предложение – не отказывается. Была у меня песня «Семена», которую бы прекрасно исполнил Полад Бюль-Бюль Оглы – я на него уже даже нашел выход, как он стал министром культуры Айзербайджана.

Еще у меня была песня «Белка и Стрелка», ее должен был исполнять дуэт Сенчиной и Толкуновой. Они должны были быть в брючных костюмах, на платформах, у каждой в руках по йоркширскому терьеру (Белка и Стрелка). Мы собирались снимать клип, после Лещенко нам ничего не было страшно. Поговорили с Сенчиной и Толкуновой – обе дали добро. А Валентину Васильевну мы даже записали. Она мне все время говорила: «Олег, ну дирижируйте ауфтакт» – она никак не могла вовремя вступить (смеется).

Только мы собрались снимать клип, как нам говорят, что Толкунова и Сенчина друг к другу не очень хорошо относятся. Мы понимаем, что должны снимать по отдельности и до конца держать историю в тайне. А была тогда такая фирма «Партия», торговавшая электроникой. Я случайно познакомился с ее владельцем Сашей Минеевым – тогда было модно, чтобы фирмы давали артистам деньги на клипы. Прихожу к Минееву в офис, говорю, у меня есть идея, объясняю: Сенчина, Толкунова, Белка и Стрелка, йоркширские терьеры... вот, песню послушай. Он слушает и говорит: «Всё, делаем!» Нажимает селектор: бухгалтера ко мне! Сколько тебе нужно? Ну, говорю, пятерки хватит. Сейчас будет. Через секунду из селектора: бухгалтер уехала в банк! Минеев говорит: «Приезжаешь завтра в десять ко мне, получаешь деньги. Делаем – всё будет круто!» Приезжаю на следующий день: Минеев в Австрии, и две недели его не будет. Через две недели вся эта история ушла в песок, и Сенчину мы так и не записали. Очень жаль.

Но к чему я все это рассказываю? Еще одну песню я написал специально для Хиля, она даже звучит как «Вокализ»: «Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла... никогда». «Вокализ» стал для нее отправной точкой.

– Я-то всегда на этой музыке сидел. У меня дома не было магнитофона, только проигрыватель. Брат забрал магнитофон «Айдос», когда женился в двадцать лет, со всеми гамбургскими бутлегами «Битлов». И я слушал все детство прекрасную советскую хрень, ну и полюбил ее. В 1991-м, когда все от совка бежали, это была тема с самого дна.

– Это абсолютно по-маклареновски.

– Я же говорил, что мы уворачивались от народной любви... Для «Сиртаки» я стал искать Хиля; мне не повезло – он в это время как раз уехал в Париж, и пришлось все петь самому. Это был компромисс.

Когда пару лет назад Эдуард Анатольевич Хиль пришел ко мне на передачу «По волнам моей памяти» на 4-м канале (я там уже 150 выпусков сделал), это было накануне его юбилея, я ему рассказал, что тогда его не нашел. Он мне ответил: «Да не беда, Олег. Сделаем что-нибудь вместе. Вы что-нибудь предложите!» И мне тут приходит идея сделать программу немецких шлягеров «Почтальоны плюс», где пел бы не только я – пел бы Хиль, пели бы еще какие-нибудь немолодые певцы и певицы. Мы даже уже договаривались с Камакиным из «16 тонн» в декабре прошлого года сделать такую программу, устроить несколько репетиций и показать в феврале. Но из-за альбома «Мегаполиса» у меня ресурса не хватило. А теперь-то я понимаю, что уже всё... (смеется) Как тебе такая загогулина?

– Возвращаясь к теме Москвы: у нас на Чистых прудах недавно походил митинг против принятия нового Генплана развития Москвы. Ты бы пошел на такой?

– С удовольствием пошел бы. Я вообще мечтаю о том, чтобы москвичи заняли бы более активную позицию – начиная с маршруток, которые лазают по клумбам и лесополосам, заканчивая Генпланом и всем остальным.

Но при всем при том я не чувствую Москву сейчас своим родным городом. Это место, с которым у меня многое связано, в котором я много с чем не согласен. Но воздух здесь другой и энергия другая. Особенно сильно это чувствовалось перед кризисом. Я как-то вышел на Тверскую – лето, солнце, чудесно – и вдруг понял: а я ведь не люблю свой город! Эта мысль поначалу напугала, от нее стало неприятно: мол, а что это я не люблю? А потом понял. Мало шансов, что я здесь напишу хоть одну песню или сделаю что-то, ну что-нибудь, что я могу сделать.

– Это чувство не прошло?

– Чуть-чуть прошло. Когда грянул кризис, рубль стал падать, этот момент опасности москвичей сблизил. Особенно это стало заметно на дорогах: стали друг другу уступать. Мол, кризис – что делать, непонятно. Проезжайте, пожалуйста.

– А где ты сейчас в Москве живешь?

– Все там же, в Перово. Перово – старый район, который медленно развивался, и поэтому он, не побоюсь этого слова, уютный. Там много простора и много правильной асимметрии. Была мысль перебраться в центр, но она не нашла внутреннего подтверждения. А у меня рядом с домом лес, в котором можно час гулять и никого не встретить, кроме зайца. За окном – тополя и птички. Главное же – вид за окном, что вокруг тебя и что внутри.