Имя Юлии Рутберг прочно ассоциируется с Театром им. Вахтангова — одним из немногих художественных коллективов Москвы, артисты которого всегда остро чувствовали перемены в российской культуре. Однако уходящий сезон был отмечен и целым рядом нелепых скандалов. О собственных переживаниях по поводу инцидентов в консерватории, Третьяковке и ГИТИСе Юлия Рутберг рассказала в интервью «Новым Известиям». Но началась наша встреча с разговора о милосердии: недавно редакция газеты «Новые Известия» и журнала «Театрал» совместно с друзьями и партнерами провела в Доме актера благотворительный аукцион, средства от которого были перечислены двум девочкам, проходящим лечение в Морозовской детской больнице. Одной из участниц этого аукциона стала и Юлия РУТБЕРГ.

— Юлия, я не раз видел вас на подобных мероприятиях, и вообще, о вас часто говорят как о человеке, для которого добрые поступки превыше всего.

— Потому что, на мой взгляд, сейчас катастрофически не хватает добра. Мы живем в эпоху вакханалии какого-то цинизма, черствости, абсолютной бесчеловечности людей по отношению к себе подобным. Вот странно, в XXI веке — не в военное время! — люди так жестоки друг к другу… Я предпочитаю не перечислять благотворительные акции. Мне кажется, что если человек принимает в этом участие, то он делает это молча и так, как ему велит сердце. Если ты занимаешься только благотворительностью и ничего не зарабатываешь, то ты дурак. Если ты занят только наживой и только обогащением, то ты скряга и несчастный человек. А если у тебя есть возможность зарабатывать деньги и при этом не забывать о нуждающихся, то это самый верный путь.

— В этом театральном сезоне внезапно ушла из жизни Маргарита Эскина, без которой по-прежнему невозможно представить Дом актера…

— Вы знаете, умерло огромное государство. Потому что та территория, которую создала Эскина в Доме актера, это было отдельное государство, которое существовало по своим законам. Там культивировалось добро, там нормой жизни была помощь. Это был странноприимный дом, где Маргарита Александровна привыкла, что артисты в массе своей живут бедно. Кто бы ни приходил, его обязательно кормили. Без бутерброда, без печенюшки, без кексика из ее кабинета не выходил никто. Удивительно, как она любила людей. Вот так вот подумать: ведь мы ей не были прямыми родственниками, но она наше поколение отчасти вырастила. А теперь мы потеряли то место, где нас любили всякими: успешными и неуспешными, нас любили безработными и на пике славы, грязными и чистыми, нам помогали, когда у нас болели дети и родители. Маргарите Александровне до всего было дело. Любой вечер, круглая дата, творческая встреча… Это было для нее так важно. Если звонила Эскина и говорила, что нужно сделать номер, спеть песню или поздравить, то это воспринималось с радостью. Эскина олицетворяла собой нормального, интеллигентного человека. Сегодня таких людей, к сожалению, все меньше. Вы говорите, что смерть ее была внезапна. Нет. Незадолго до смерти она поехала с коллегами в Германию, и ей позвонили, сказали: «Срочно возвращайтесь». Она ответила: «Я не могу бросить артистов». Терпела жуткие боли, но раньше срока не вернулась. Назвать это героизмом? Да. Но для нее это было нормой. И сама она не любила таких громких слов в свой адрес… Мы так устроены, что не понимаем тех моментов, когда счастливы. Мы их не фиксируем. Просто счастливому человеку не до этого. Мне казалось, например, что всегда рядом будет Алла Александровна Казанская, что она и доказывала, когда мы выходили с ней вместе на сцену. Ей было 88 лет, но она всем своим существованием говорила, что никогда не покинет вахтанговскую сцену. Она прекрасно знала, как незаменима для нас — ее учеников — и как незаменима для своей семьи.

— Год назад она ушла из жизни. И, к сожалению, ее уход стал не столь заметен: было мало публикаций и телепередач. Возможно, я ошибаюсь, но в широкой публике у Казанской не было той медийности, какую сегодня принято ждать от артиста…

— Она бы съежилась, если бы услышала все это. У нас все медийные лица не годятся Алле Александровне не то что в подметки, а ногтя ее не стоят. Потому что это та женщина, которой посвятил вальс Хачатурян; в которую был влюблен Алексей Толстой, когда она играла Нину в «Маскараде», и Нине в «Маскараде» посвящен вальс Хачатуряна. Она была очень близким другом и отчасти ученицей Алексея Дикого. Она была возлюбленной Рубена Николаевича Симонова и была его женой в очень юном возрасте. Я уж не говорю о том, что она была женой Бориса Барнета — этого совершенно необыкновенного, грандиозного режиссера. Алла Александровна — олицетворение редчайшей игры природы, немыслимой красоты и абсолютного ума. Я такие сочетания видала мало в жизни. Она была необыкновенно красива. Не буду перечислять известных людей, которые на коленях стояли около ее двери, потому что многих из них уже нет на свете… Алла Александровна оказалась прекрасным долгожителем. В прошлом году она почувствовала, что находится в финале, и в больнице уже попросила, чтобы прощание с ней было в училище. Щукинское училище на данном этапе жизни было ей дороже, чем театр. И какое светлое было прощание. Мы давно уже между собой называли ее Казанская Божья матерь. Потому что она для своих студентов была оберегом. Она нас кормила в буквальном смысле слова. Она специально приглашала репетировать домой тех, кто не москвичи, чтобы накормить. Она зимой отдавала свои пальто тем девчонкам, которым не в чем было ходить. Когда Аня Мясоедова уезжала во Францию, Казанская отдала ей самый лучший костюм своей дочки Оли Барнет, потому что понимала, как Ане придется нелегко. И кстати, Аня только ей сказала, что собирается сбежать во Францию. Не знаю, что это за порода людей, которые сегодня уходят. Но понимаю, мне необыкновенно повезло, что их всех застала. Я была с ними вне формальных отношений, потому что помимо моих родителей именно эти люди оказали на меня невероятное влияние.

— Если в прошлом году театральное сообщество пыталось отстоять Дом актера, который несправедливо отбирали чиновники, то в этом году аналогичных ситуаций в культуре было больше. Это и смена ректора в консерватории, и «проводы на пенсию» директора Третьяковской галереи, и отставка ректора ГИТИСа… Вам не кажется, что, как говорил классик, надо что-то надо поправить, и не только в консерватории?

— Безусловно, в обществе не все в порядке по отношению к культуре, и об этом надо кричать SOS. То, что сделали в ГИТИСе, — это просто рейдерский захват власти… По каждому пункту: как это было сделано и кого назначили — это абсолютный беспредел. Каждый шаг — нарушение закона. Я никак не могу понять: для кого в этой стране законы? А что творилось в прошлом году с Домом актера?! Это абсолютное беззаконие. К счастью, благодаря общественности это все дошло до президента. Если бы у нас у всех была возможность звонить в Кремль и говорить: «Товарищ президент, беспредел-то какой происходит. ..» У меня такое ощущение, что государство превращается в «зону», а культура — как самое уязвимое — страдает первой. Люди культуры не умеют драться. Они умеют драться только словом или поступком. И что творят с людьми, которые положили свою жизнь служению искусству? В той же консерватории вон что произошло! Так вот, задуматься: это ведь все духовные святыни. Третьяковка, консерватория, ГИТИС… А конфликт в Союзе кинематографистов?! Я думаю, вы абсолютно правы, в нашем королевстве далеко не все в порядке.

— В этом сезоне не остался в стороне от конфликтов и Театр Вахтангова. Якобы группа людей, чьи имена не называются, написала в Министерство культуры кляузу с требованием отстранить от должности художественного руководителя Римаса Туминаса…

— Я так и не поняла, что произошло. Кто заварил эту кашу, неизвестно. Но когда пошли все эти слухи, мы написали официальное письмо, в котором защищали Римаса Владимировича. И опять же в театре не было ни сбора труппы, ни дискуссий. В театре, слава Богу, не было ничего. Потом кто-то от лица театра беседовал с Александром Алексеевичем Авдеевым. Потом министр беседовал с Туминасом, побывал на спектакле. Я пришла в театр и узнала, что конфликт благополучно завершился. До сих пор не понимаю, почему произошло это недоразумение. Это была такая отвратительная пошлая драматургия в постановке очень провинциального кляузного режиссера. Я не знаю ни фамилии драматурга, ни фамилии режиссера, но почему-то нас на какое-то время заставили подыгрывать в тухлую пьесу. Изначально с Римасом Владимировичем был договор на три года. Так дайте ему осуществить свои планы, как и договаривались, а уже потом решайте, продлевать договор или нет. Я не видела спектакля «Дядя Ваня», который приходили смотреть из министерства, поскольку была на гастролях. Говорят, спектакль хороший. Я всячески рада. Это значит, что Римас Туминас выиграл битву творчески. А это самое главное для театра.

— Когда он был назначен художественным руководителем театра, я не раз слышал недовольство от корифеев сцены: мол, Туминас не вахтанговец. На ваш взгляд, для театра не страшно, что режиссер не учился в Щукинском училище?

— Театр как живой организм существует на протяжении десяти лет в расцвете сил, потом начинает угасать. Меняются лидеры. Нашему театру повезло. Рубен Николаевич Симонов из первых рук получил театр от Евгения Багратионовича Вахтангова. Михаил Александрович Ульянов фактически был сыном Рубена Николаевича. И был пропитан вахтанговской культурой. Они были корифеями, и они задавали планку. Но с уходом Ульянова традиции постепенно забываются. Не потому что в нас нет вахтанговской школы, а потому что такова закономерность. Римас Туминас учился в ГИТИСе у других педагогов. Как он относится к вахтанговской школе, я не очень понимаю. Думаю, что он по своим краскам другой режиссер, совсем другой. Но это не повод звать общественность на баррикады. Возглавлять театр должен прежде всего режиссер.

— Тем более что вахтанговская школа может жить в артистах…

— Нас переделать уже невозможно, потому что мы достаточно взрослые люди. И тем богам, которым мы молимся, мы будем молиться всегда. С кем-то у Римаса складывается, с кем-то не складывается. Я думаю, это не только по меркам вахтанговской школы, а вообще общечеловеческие ментальные вещи. Он все-таки человек другой страны… Я пока что не понимаю, какой театр он намеревается построить, поскольку привыкла жить в театре, в котором все поздравляли друг друга с днями рождения, с появлением детей, праздновали юбилеи, делали капустники, отмечали Новый год. Это был дом. Сейчас — учреждение. Могу сказать это абсолютно точно. Но когда человек пришел и только два года поработал — это очень мало. Дайте режиссеру создать хоть какой-то монастырь, чего же вы ему руки-то отрываете? Тогда мы поймем, где оказались, потому что театр не рождается в секунду. Поэтому искренне рада, что впереди еще один год по договору, и у Римаса Владимировича будет возможность выстроить свою генеральную линию. Потому что если вы человеку пообещали, уговорили приехать из другой страны, сорвали с должности главного режиссера, то с вашей стороны — это, мягко говоря, непорядочно, господа, так поступать.

— Совсем недавно мы потеряли еще одного блестящего артиста, настоящего любимца публики — Олега Янковского…

— Мы сегодня говорили по поводу медийности и так далее. Так вот, у его гроба все стало ясно, кто есть кто. Это был король. Уникальный, неповторимый, потрясающий артист. Масштаб его дарования заключался в том еще, что с годами он становился мощнее, выразительнее, тоньше, хотя он и так был виртуозным актером. Я действительно не знаю таких артистов, как он. Замечательно сказал Жванецкий, что у Янковского была удивительная способность уходить. Он в фильмах все время исчезал, уходил даже оттуда, где ему было очень хорошо. Он был такой поразительный, как ртуть, как кислород. У него не было габаритов. Совершенно неуловимый. И какое выразительное лицо, какой пронзительный взгляд. И конечно: «Улыбайтесь, господа, улыбайтесь». То, что они сделали с Захаровым, — это просто шедевр. Даже не знаю, какие можно найти слова, чтобы выразить, кто ушел. И вообще должна сказать: в нашем королевстве не все в порядке не только потому, что происходят рейдерские наезды на Третьяковку, консерваторию, ГИТИС, Театр Вахтангова, а потому, что уходят люди, которые своим творчеством, жизнью своей и личностью своей противостоят этому. Они являются антителами. Потому что их авторитет столь непререкаем, их талант и масштаб личности столь велики, что рядом с ними, в маске ли человек или с автоматом в руках, — у них опускаются руки, они не могут. Не могут творить зло.