Я человек закрытый. Как Ахматова говорила: «Я ставлю такую-то пластинку на такую-то тему». И вот эти пластинки у меня уже все наигранные и переигранные. Но я все-таки стараюсь, чтобы бороздки этих пластинок не стирались.

В основном в интервью меня спрашивают о том, что я уже сказала.

Театральная публика стала другой еще в семидесятые, потому что к тому времени все уже было сказано, диагнозы болезням общества были поставлены, и все формы были переиграны.

Когда-то на прогоне эфросовских «Трех сестер» мы с приятелем в антракте обсуждали вслух, женится Маша на Вершинине или не женится. И все вокруг смеялись. А сейчас очень многие в зрительном зале даже не знают про Машу с Вершининым. Поэтому я и ушла из театра.

Трагедия тем и хороша, что в одной судьбе вдруг прорывается философия всего общества и всего мира. Плач Медеи — это плач по детям вообще. Всем — погибшим, ушедшим или отторгнутым.

Театр настолько древнее искусство, что умирал он, я думаю, во все времена. А потом, как птица Феникс, возрождался снова.

Театр — это зеркало культуры. Хотя не скажу, что жизни.

Вкусы публики — об этом я даже не задумываюсь.

Все идет волнами. Вначале возникает какая-то идея. Она еще только внутри, неоформленная. Для нее обязательно нужна компания, потому что роза не может расцвести на помойке — нужна почва. И кто-то — с еще неясным голосом — становится в этой компании солистом. А потом он вдруг исполняет арию большинства — такими были Пушкин, Блок, Ахматова, Цветаева, Мандельштам — и начинается расцвет.

Сейчас уже чувствуется это внутреннее шевеление. Пока еще допевают старое, но уже есть шевеление нового внутри, и через какое-то время — рванет. А так как сейчас все происходит очень быстро, то, может быть, уже совсем скоро мы это увидим.

Мои поэтические вечера собирают иногда большие залы, особенно в Питере. С утра я обычно думаю: «Ну, никто не придет». И каждый раз смотрю — переполненный зал. Но я понимаю, что это не на меня пришли. Просто я всегда выбираю очень хороших поэтов.

Как-то раз я пришла в гости к одному знакомому. К нему тогда приехала тетка из Грузии, которая больше 20 лет сидела в ГУЛаге. Она очень хорошо гадала по кофейной гуще и картам, а я раньше обожала этот процесс. Было 12 часов ночи. Она мне гадает и говорит: «Не скажу, что есть какие-то бумажные затруднения, но что-то связанное с этим есть. Я бы сказала, что это должно решиться прямо сейчас, но учитывая, что сейчас 12 часов ночи, наверное, решится уже завтра утром». Я про себя посмеялась, потому что никаких особенных бумажных затруднений у меня не было. Вот только рукопись «Ахматовских зеркал» (книга Демидовой, посвященная «Поэме без героя» Анны Ахматовой. — Esquire) лежала без движения. И в этот момент вошел какой-то припозднившийся гость. Оказалось, поклонник ранней Таганки. Я спрашиваю: «А чем вы сейчас занимаетесь?» Он говорит: «У меня сейчас издательство» — «Да? А у меня есть рукопись». — «Ну, хорошо, — говорит он. — Приходите завтра утром».

Сама я инициативы никогда не проявляю. Просто отзываюсь — или не отзываюсь — на то, что предлагают.

Иногда я отдаюсь на волю какого-нибудь режиссера, который мне нравится. Вот, например, Кирилл Серебренников. В свое время мы сделали с ним на телевидении «Темные аллеи» Бунина. А потом он предложил мне «Демона»: новая музыка, два оркестра на сцене, огромный — метров сорок — экран и какие-то пантомимисты. Но что там делалось, я даже не знаю — все происходило за моей спиной, а я просто стояла перед микрофоном и читала текст.

Когда работаешь над ролью, то меньше всего думаешь о зрителях. Когда пишешь книгу, то меньше всего думаешь о читателях. Это уже потом происходит соединение. А сейчас самое главное — это решить задачу, которая перед тобой стоит, и решить ее оригинально.

До наступления первого съемочного дня в кино ничего не понятно. Были фильмы, в которых я, даже не подписав договор, в первый съемочный день играла какую-нибудь роль, а концу дня понимала, куда это пойдет, и убегала. А потом другие актрисы в моих платьях и в моих шляпах играли эти роли.

Когда человек к себе прислушивается, он всегда поймет, что должен делать.

Моя бабушка — старообрядка. По-моему, она даже была безграмотной, хотя знала наизусть много божественных стихов и песен. Она была со стержнем внутренним, ее ни в коем случае нельзя было заставить поступить так, как она не считала нужным. Ее держала вера. А другого человека держит долг — предположим, перед детьми.

Я обожаю цветы, полевые особенно. Какая-то травинка зелененькая — и вдруг взрыв неожиданного голубого цвета — василька. Или красный мак: ну почему из зеленой травинки — этот взрыв? Это божественное творчество. Ради этого и стоит заниматься искусством.

Чужого знания нет. Любое знание присваивается, аккумулируется в тебе, перерабатывается и уходит в забытье, в подсознание. А потом ты его используешь, как свое. Собственно, это и есть творчество: из ничего — что-то.

Я не очень отвлекаюсь на внешнюю жизнь. Я знаю, что вокруг происходит. Я все-таки политэкономией занималась.

С годами подарков судьбы все меньше, зато появляется выбор.

Я не иду — стараюсь, во всяком случае, никогда не идти — на компромисс со своим внутренним миром.

Ответов на вопросы жизни и смерти не существует.